Сказка про слабовольного сэмэ и любопытного уке
Сказка про слабовольного сэмэ и любопытного уке
Жили-были в префектуре Канагава сэмэ и уке. Был у них маленький домик симпатичный и при нем - маленький садик. А в садике том на радость обитателям росли сакура стройная и конопля развесистая. Жили сэмэ с уке дружно и весело, то сакэ пили, то чай зеленый с сахаром-рафинадом, который им гайдзин заезжий оставил, то под сакурой яоились, то коноплю курили.
Всем хорош был уке: тоненький, хрупкий, глаза огромные, бровки домиком, губки бантиком, ну а уж все остальное - и просто заглядение. Одна беда: был уке не в меру любопытен. Чуть краем уха где что услышит, как тут же бежит к сэмэ спрашивать. И всем хорош был сэмэ - высокий, широкоплечий, мускулистый, лицо суровое, но одухотворенное, а уж в яое не было ему равных во всей префектуре Канагава! Одна беда: хоть и была его воля по твердости подобна лезвию катаны
И вот отправился однажды сэмэ в Йокогаму за маслом (тем самым!) и гайдзинскими спичками - очень уж ими
Скачет себе сэмэ, скачет, доскакал до Йокогамы, купил масла и спичек и обратно поскакал. Всего ничего до дому уже осталось, и тут выходит навстречу ему из темного лесу сокукетсу - волосы зеленые дыбом, глаза разноцветные навыкате. Конь на дыбы, сэмэ наземь, а сокукетсу улыбается этак застенчиво, облизывается плотоядно и уже готовится вонзить в сэмэ свои зубы. Оробел сэмэ, но тут вспомнил, что старые знающие люди говорили: коли встретишь сокукетсу, дай ему сладенького, и он от тебя отвяжется. Запустил сэмэ руку в рукав кимоно, вытащил горсть гайдзинского рафинаду и демону предлагает. Сокукетсу облизнулся, сахаром захрумкал, а потом вдруг как заговорит человечьим голосом: "Ты меня, сэмэ, от голодной смерти избавил! Обычно все кусочек один суют, а ты целую горсть, да еще и такого вкусного сахара. За это я тебе какой-нибудь подарок сделать должен. Сейчас прикоснусь я к гребню деревянному, который ты в волосах носишь, и с этой минуты будешь ты, сэмэ, понимать язык растений - все равно ничем другим я наделить тебя не смогу, потому как не умею. Ну а так как я все же злой демон и просто обязан сделать какое-нибудь западло, то не будет у тебя права рассказать хоть одной живой душе о своей чудесной способности. Как только скажешь кому - превратится тут же гребень в меч-вакидзаси и сделает тебе сэппуку".
С этими словами коснулся сокукетсу гребня деревянного, и в тот же миг начал сэмэ слышать, как листочки шепчутся, как травка жалуется на топчущие ее копыта конские да сандалии-гэта человеческие, и как кусты ругаются отчаянно, потому что в них недавно нагадил кто-то. А сокукетсу изчез, как и не было его.
Приехал сэмэ домой, а на пороге его уке радостный встречает, с коня спуститься помогает, разувает, в комнату ведет, сакэ подогретым поит.
- Купил ли ты масла, сэмэ? - спрашивает.
- Купил и масла, и спичек гайдзинских. Сейчас поем, трубочку покурю, ты мне станцуешь, а потом и масло без дела не останется. Ты мне лучше скажи, поливал ли коноплю в мое отсутствие?
- Поливал, а как же! Только вот беда случилась, пока тебя не было: скакали через наш садик пьяные гайдзины, да почти всю коноплю и повытоптали.
- Как повытоптали?! - в горе возопил сэмэ и выбежал в сад.
Видит: сакура стоит грустная, лепестки роняет в знак сострадания, а от конопляной делянки остались всего-то три хилых кустика. Загрустил сэмэ, закручинился, уронил скупую слезу мужскую.
- Эх, конопля, - говорит, - холили мы тебя, лелеяли, поливали тебя, удобряли, была ты ядреной и развесистой, а теперь на нет практически сошла, даже на то, что осталось, без слез не взглянешь...
- Еще бы на меня без слез смотреть можно было, - отвечает ему конопля, - ведь слезы твои - первая влага, которую я со времен твоего отъезда вижу!
- Как же так? - удивился сэмэ. - Тебя же уке мой любимый в мое отсутствие поливал!
- Врет он все и не краснеет! - возмутилась конопля. - Лучшие листочки оборвал и скурил, подлец, пока тебя не было, а что не скурил, то вытоптал.
Схватился сэмэ за голову.
- А как же пьяные гайдзины?
- Не было никаких гайдзинов, - отвечает ему сакура, - это уке твой ненаглядный, коноплею обкурившись, танец с веерами здесь разучивал. Как меня еще ухитрился не затоптать!..
Разозлился сэмэ на уке своего вероломного, прибежал в дом, ногами сердито затопал:
- Как посмел ты меня обманывать?!
А уке на него смотрит глазками своими невинными, ресничками хлопает, бровки домиком, губки бантиком:
- В чем и когда обманул я тебя, о сэмэ? Если считаешь меня виноватым в чем - накажи со всей возможной жестокостью, но поверь, не оскверняла уст моих грязная ложь и наглая выдумка, боддисатва Каннон свидетельница!
Еще больше взъярился сэмэ.
- Ты, - говорит, - боддисатву-то хоть не вмешивай! Совести у тебя нету, а стыда никогда и не было. Все я знаю: и что коноплю ты жаждой морил, пока меня не было, и что курил, наглец, ее без спросу, и что, в хлам укуренный, сам же делянку и вытоптал, а на гайдзинов сваливает. Вот как свяжу я руки твои сейчас поясом-оби, задеру кимоно тебе на голову, сломлю с сакуры ветку хлесткую да всыплю так, что неделю сидеть не сможешь! А потом будет тебе жесткий яой, и без всякого масла.
Испугался уке слегка такого поворота событий, но и обрадовался тоже, потому как до этого с него сэмэ пылинки сдувал, и не было в жизни уке никакого экстрима. Уке сам с себя оби стягивает, сэмэ его протягивает. Да только не смог сдержать в узде своего любопытства неуемного и спросил сэмэ - мол, как тот дознаться до правды-истины смог?
- Не скажу! - сурово сэмэ ответствует. - И вообще, я тебя наказывать собрался, а не любопытство твое жгучее удовлетворять.
А уке к нему опять, и так, и этак, мол, скажи да скажи. Тогда признался ему сэмэ, что и рад бы сказать, да не может: как только скажет, тут ему и конец придет. Но уке к тому моменту от любопытства последние остатки совести растерял (а стыда, как выше сказано, у него никогда и не было). Вынь ему да положь, а помрет сэмэ с того или нет, это уже дело десятое. Он, мол, сам от любопытства еще раньше помрет, и без всякого сэппуку.
Закручинился сэмэ: покидать мир живых не хочется, но вот не может отказать любимому уке, и все. Нечего делать, пришлось ему согласиться открыть свою тайну. А уке и рад - видно, не верит всерьез, что сэмэ и вправду тайна эта жизни будет стоить.
Вымылся сэмэ, как велит обычай предков, нацарапал быстренько завещание, надел новое кимоно и чистую хакама, и вышел в сад - последний раз на сакуру да на коноплю полюбоваться. И слышит, как сакура конопле шепчет:
- Надо же! Сколько лет расту я в этом саду, сколько весен лепестками землю устилаю, а такого придурка, как наш сэмэ, не видела еще. Может, конечно, это все потому, что деревья ходить не могут, но что-то мне подсказывает: даже умей я ходить и обойди всю префектуру Канагава, все равно второго такого идиота не сыщется! Вместо того, чтобы разок дерзкого уке проучить так, чтоб зарекся раз и навсегда с вопросами приставать, с жизнью прощаться удумал. Да какой он сэмэ после этого!
Послушал сэмэ этот разговор, подумал немного, а потом подошел к сакуре, сломил несколько хлестких веточек и отправился в дом, где уке его ждал. Распустил сэмэ свой оби, связал уке руки крепко-накрепко, уложил его на татами, заголил ему зад и выдрал так, что вопли уке аж в Йокогаме слышны были. А после того отъяоил его, как и обещал, без всякого масла - для закрепления пройденного материала. И посулил сэмэ, что не будет он доверять уке тайны свои сокровенные, а если тот к нему с глупыми вопросами пристанет, то получит взбучку не слабее сегодняшней. И с тех пор жили они дружно и счастливо, и не было во всей префектуре Канагава второй такой ладной пары.