Путевые заметки, часть раз

[Crystal-chamber]

Изначально это вообще-то была история про то, как кто-то (мы не будем пальцем показывать кто) поехал в Питер 31 декабря 2014 года, потому что гроб гроб кладбище пидр (с) Но за лето (точнее, за три лета, хаха) история несколько изменилась.

Улитка с острова Сандхамн

Темнота на самом деле темнотой не была. На самом деле она была глубоко-темно-синей, хрустальной и немного золотой - по краешку, как бокалы, которые бабушка хранила на верхней полке скрипучего деревянного шкафа. Собор на той стороне проспекта, как казалось Элле, чем-то напоминал такой бокал.
Он специально не стал оборачиваться - чтобы не смазать впечатление. Лучше потом нарисует.
Бокалы, каналы, книги на уличной ярмарке, открытой всем невским ветрам, светящиеся праздничные витрины и мерцающие огни, превратившие Невский в огненную реку с улицами-ручьями и омутами синей хрустальной тьмы над горбатыми спинами мостов. Город готовился к праздникам. До здешнего Рождества оставалось почти две недели, до новогодних праздников - меньше недели, так что ближайшие дни в магазинчике будет, что называется, жарко. С витринами, правда, Элле закончил уже, как и с последней партией товара, но работа всегда найдется.

Подумать только, уже почти год прошел.

В магазинчике фру Хендерссон к нему почти немедленно приросло прозвище "Людвиг Четырнадцатый" - из-за манер "аристократа в изгнании", как выразилась Юлле, из-за национальной принадлежности, но главным образом, из-за фамилии. Припоминая диалоги наивного лисенка с папашей Ларссоном, Элле только головой качал на меткость сравнения. Разве что его собственного папашу звали совсем по-другому, но фамилию, как и все прочее, связанное с прошлой жизнью, Элле оставил далеко к западу отсюда.
Много-много раз за этот год ему казалось, что с него заживо содрали кожу, а в грудь вогнали отцовский фамильный меч, что он просто не выдержит такой муки, и единственное, что может ее облегчить - билет до Стокгольма. Однако же выдержал, остался тут, и кожа потихоньку начала заново нарастать, новая. Иногда только бывала чересчур чувствительной, вот как сегодня. В такие минуты город казался пустым и холодным, как опрокинутый бокал без дна, и в эту без-дну затягивало жалкие крохи тепла, которые успевало скопить сердце. Всё, что было действительно важно, все, кто - отец и Вальтер - были так далеко, так бесконечно, невообразимо, невыразимо далеко, что стоило только подумать об этом, как хотелось броситься в Неву. Останавливало то, что в Неве было еще темнее и холоднее, и уж конечно безысходнее... да и ничего бы не изменило бросание в Неву, уж это-то Элле понимал.

А потом Петербург как будто угадывал его чувства, его страстную тоску и отчаяние, и поворачивал калейдоскоп своих улиц, крыш, шпилей, окон, мостов и мостовых. Совсем чуть-чуть поворачивал, незаметно почти для глаз, но узор неуловимо менялся, и становилось легче дышать, одиночество уже не казалось таким жутким и окончательным, словно кто-то разделил его. Словно кто-то взял за руку, вложив в нее ключ от бесконечного множества дверей, провел по шаткому мосту на твердую землю, а потом перехватил ладонь и приложил ее к своей широкой каменной груди. И глупое человеческое сердце начинает биться ровнее - в такт с мерным сердцебиением каменного великана.
Город-мечта, город-освобождение...
Никак не утешение - город, до сих пор хранящий надпись "При артобстреле наиболее опасна эта сторона улицы", вряд ли склонен жалеть депрессивных страдальцев. Но если ты всерьез готов что-то делать, что-то изменить...

Элле был готов, хотя год назад думал совершенно иначе. Он вообще не планировал ни забираться так далеко, ни оставаться так надолго. Жест отчаяния, или, если угодно, придурь избалованного (избалованного ли? о, только не вниманием!) мальчишки, втайне надеявшегося хоть так быть услышанным. Ничего из этого не вышло, конечно, то есть так, как он хотел, не вышло. Вышло - иначе.
Вышли, из петербургских подворотен, крошечные существа с глазами-бусинками в уморительных полосатых передничках, вынырнули из каналов серебристо-лиловые киты и даже один дружелюбный осьминог, промчались по Садовой оранжево-алые трамваи-улитки, цепляясь рожками за провода, а из здания вокзала вышел сосредоточенный и круглый лис с таким же круглым чемоданом на колесиках... Элле их всего лишь увидел и нарисовал. Открытки, кружки и все прочее - это уже Юлле придумала (а фру Хендерссон одобрила). Вот отец категорически не одобрил бы, наверное, потому Элле и согласился.
Что бы он ни делал, как бы ни старался, он все равно не заставит отца полюбить себя, вообще никого не заставит, так уж лучше сразу делать то, что нравится ему, а не кому-то другому. И не ждать ничего в ответ.

Если хочешь что-то сделать, просто сделай это. Не бойся и не надейся, просто посмотри, что будет.
Это он сам подумал, или город подсказывает? Или это - по сути - одно и то же?
Элле достал мобильный из кармана куртки (давно ли боялся, что его найдут по сим-карте? А может - хотел, если честно признаться? Сдался он кому-то - вычислять местонахождение, и в любом случае, карта местная, Станислав покупал).
Нажал несколько цифр, по памяти.
- Кто говорит?
- С Рождеством, папа.
Я очень тебя люблю. Но я не вернусь.

Фотки из нескольких наших с собратом последних поездок, до которых вечно руки не доходят

Котик обнаружился ночью где-то в окрестностях Исаакиевского, точно не помню, мы были СТРАШНО замученные, голодные и усталые. Это как раз та осень, когда приезжал Адский Шут, и тогда же мы узнали, что вблизи Благовещенского моста нет ни одной кафешки, куда можно пойти с голодными дитями)


Красный мост - это как раз из последнего улова. Мне повезло приехать в кристально ясный день между двумя сказочными снегопадами, а уезжали мы уже в лииииивень)




А это - когда мы после Скандинавии поехали в дождь в Петергоф, и в дождь же вернулись, но солнце все равно непобедимо пробивалось после каждого дождя. Вот это "дождь-солнце-дождь-солнце" я и по первой поездке в Петергоф с гоблинами помню)